В ТРЕТЬЮ СТРАЖУ [СИ] - И Намир

    - Ты антисемит? - Почти искренне удивился Степан.

    - Я. - Усмехнулся Олег.

    - А я, тогда, кто? - Ответил Матвеев словами из старого анекдота про новых русских.

    - А вас... англичан никогда толком не поймешь. Туман.

    Вот так вот, и что он хотел этим сказать? На какую заднюю мысль намекал? И кто он, Майкл Гринвуд или Степан Матвеев, на самом деле, здесь и сейчас? Хороший вопрос, иметь бы к нему и ответ.

    А разговор между тем продолжался и нечувствительно перешел на "Танго в Париже". Да и странно было бы, если бы не перешел.

    - Ну, что скажешь, баронет? - Говорили по-французски, просто потому что так было удобнее. Не надо перестраиваться каждую минуту, и "фильтровать базар" тоже не нужно. На каком бы еще языке и говорить между собой двум образованным людям: немцу и англичанину?

    - Ну, что скажешь, баронет?

    - А можно я промолчу?

    Обсуждать фильм и Татьяну Матвеев решительно не желал. Тем более, с Олегом. Тогда, той пьяной ночью в Арденнах, он ведь про нее ничего не знал. Это потом уже выяснилось, что Татьяна и Олег знакомы и как бы даже более чем знакомы...

    - А можно я промолчу? - Голос не дрогнул и рука, подхватывающая чашечку с кофе, тоже.

    - А что так? - Поднял бровь Олег, совершенно не похожий на себя самого, каким знал и любил его Степан. - Я тебя, вроде бы, ни в чем не обвинял...

    - Ты не обвинял. - Согласился Матвеев и демонстративно сделал глоток кофе.

    - Ага. - Глубокомысленно произнес Ицкович и выпустил клуб ароматного дыма.

    - И что это значит, господин риттер? - Закипая, "улыбнулся" Степан. - Вы что же, во мне ни совести, ни дружеских чувств не числите?

    - О, господи! - Воскликнул Олег, кажется, совершенно сбитый с толку столь ярко выраженными "чувствами" своего старого друга, которого, верно, знал не хуже, чем тот его. - Мне тебя теперь утешать надо?

    - Меня не надо.

    - Так и меня не надо. - Улыбнулся Шаунбург очень знакомой, вернее, ставшей уже знакомой за прошедшие полгода улыбкой. - А потому возвращаюсь к первому вопросу. Что скажешь?

    - Скажу, что у тебя оказалось совершенно невероятное чутье. - Сдался, наконец, Степан. - А она - талант.

    - Да, - кивнул Олег-Баст, - она талант. И это замечательно, поскольку совершенно меняет расклад в нашей игре, сам знаешь с кем.

    - Ну, да. - Согласился Матвеев, который и сам уже об этом думал. - Им теперь придется быть крайне осторожными с мадмуазель Буссе. Это с одной стороны. С другой - она уже имеет или будет вскоре иметь в их глазах свою собственную, никак с тобой не связанную ценность. Ведь знаменитость способна приблизиться к таким людям...

    - Ольга Чехова. - Кивнул Ицкович. - И к слову, мне тут одна птичка напела... Знаешь, кто к нашей певунье проявил совершенно определенный интерес?

    - Морис Шевалье.

    - Пустое. - С улыбкой отмахнулся Олег. - Пикассо уже написал ее портрет и заваливает цветами.

    - А...?

    - А она... Впрочем, разве это наше дело?

    Показалось Степану или на самом деле в голубых глазах фашиста проступила вполне еврейская грусть? Возможно, что и не показалось, но вот его действительно вдруг снова накрыло волной раздражения. На себя, на нее, на Олега... Однако раздражение раздражением, главное было в другом, в том, о чем Матвеев никому даже рассказать не мог.

    ***

    Ночь давила летней духотой. Открытое окно не приносило прохлады - безветренная погода третий день уплотняла влажный воздух, превратив его в мерзкий кисель. Уже скоро час как Степан ворочался в постели, безуспешно считая овец. Во всяком случае, он так полагал, что длится эта мука никак не менее часа. Оставалось применить проверенное годами средство. Не включая света, нащупал на прикроватном столике сигареты и спички. Сел, закурил. Еще пошарив, придвинул к себе пепельницу и графин с местным бренди. Пить не хотелось, но лекарство принимают по необходимости, а не по желанию. Большой глоток обжёг нёбо и прокатился по пищеводу, словно наждаком обдирая слизистую. Подступившую, было, мгновенную тошноту погасила глубокая затяжка. За ней почти без перерыва последовала вторая. На третьей сигарета внезапно закончилась, и пришлось взять новую. Но зато уже через несколько минут в голове зашумело, отяжелел затылок, и глаза начали неудержимо слипаться - желаемый результат достигнут. Спокойной ночи!

    Матвеев откинулся назад, на подушки - прямо поверх простыни, которой до того укрывался. Сон навалился сразу, без сладкой полудрёмы и прочих предисловий. Обычно, сны у него приходили и уходили неслышно, не оставляя в памяти и следа ночных переживаний. Лишь немногие задерживались на время, достаточное для их осознания, но такова уж была особенность матвеевской психики. Зато, если уж что-то запоминалось, будьте уверены: прочно и в мельчайших подробностях. Цвета, звуки и даже запахи складывались в настолько непротиворечивую, целостную картину - куда там реальной жизни!

    Так случилось и на этот раз. Сон не просто запомнился, он буквально врос во внутренний мир Степана, оставшись надолго, возможно, навсегда, чтобы сидеть занозой и причинять боль. Чтобы сжимать временами в безысходной тоске сердце...

    Он стоял у поперечной балки на чердаке большого дома. Свет, пробиваясь сквозь слуховые окна, делил пронизанное пылью пространство на причудливые геометрические фигуры. Тишину нарушало лишь воркование голубей и доносящаяся откуда-то - совсем издалека - музыка: военные марши. Среди резких запахов птичьего помёта, сухой перегретой пыли и ещё чего-то знакомого тревожно-ускользающего Матвеев уловил ток свежего воздуха и двинулся в его направлении. Как долго шел не запомнилось. Да и шел ли вообще? И вдруг увидел: одно из узких слуховых окон - без стёкол, оттуда и сквозило. Здесь, стало быть, и начинался сквознячок, что словно нить Ариадны, привел Матвеева... Куда? Тут-то Степан и понял что же ему напоминал этот странно знакомый, навевающий неприятные хоть и смутные ассоциации запах. У разбитого окна, на боку, нелепо запрокинув голову, но, не выпустив из рук винтовки, лежала Ольга. Из-под её разметавшихся - "Почему без шапочки? - бронзовых волос растекалась лужа крови. Кровь... Кровью и пахло, а пуля снайпера вошла ей в правый глаз.

    Легкая смерть. Быстрая. Стремительная. Она ничего и почувствовать не успела... Но кто, тогда, уходил от погони на побитой пулями машине в горах между Монако и Ла Турбие? И кто ушел с полотна дороги в вечный полет, увидев, что выхода нет? Ольга? Но вот же лежит она перед ним на чердаке какого-то дома в старой ухоженной Вене, хохочет в лицо гестаповскому дознавателю, пускает пулю в висок на виду у опешивших от такого хода болгарских жандармов... Она... Там, здесь, но неизменно только одно: смерть.

    По лестнице загрохотали солдатские сапоги, послышались отрывистые команды на немецком.

    'Надо уходить, ей уже не помочь, поздно...'.

    И он ушёл, сразу, как бывает лишь во сне, - мгновенно переместившись куда-то ещё. Куда-то... Серые стены, тусклый свет лампочки в проволочной сетке над железной дверью... Тюрьма? Крохотное зарешеченное окно под потолком покрашено изнутри белилами и почти не пропускает света. Тюрьма... А посреди камеры, на металлическом табурете, привинченном к полу, сидит женщина. Руки скованы наручниками, когда-то белое крепдешиновое платье превратилось в грязные лохмотья, лицо и тело - те его части, что видны в прорехи - покрывают синяки, ссадины и круглые специфические ранки от сигаретных ожогов...

    Страшный конец, плохая смерть. От жалости и тоски сжало сердце.

    Таня!

    Таня? Но разве не она стреляла тогда из окна машины и в отчаяньи, - когда кончились патроны, - бросила парабеллум в настигающий их "Хорьх", а Ольга за рулем жала на газ, резко тормозила на крутых поворотах, лихорадочно переключая скорости, и гнала, гнала свой шикарный "Майбах" по горным дорогам южной Франции, отрываясь от погони? Или нет! Постойте! Все было не так.

    - Извини, Танюша, - сказал Федорчук. - Но лучше так, чем иначе.

    - Спасибо, Витя. - Улыбнулась она, и Федорчук выстрелил в ее красивое лицо, а в дверь уже ломились, но в обойме, слава богу, еще семь патронов. И семь пуль: шесть в дверь, седьмая - себе под челюсть...

    А камера... тюрьма... Все это исчезло вдруг, и Степана перенесло на плоскую крышу двухэтажного каменного дома под палящие лучи полуденного средиземноморского солнца. Италия? Палестина? Нет, скорее, Испания... Во внутреннем дворике чадит вонючим выхлопом маленький грузовичок, в кузове среди выкрашенных в зелёный цвет деревянных ящиков, - мужчина в синем рабочем комбинезоне и с полотняной кепкой на голове сосредоточенно зачищает и скручивает какие-то провода. Закончил, вытер вспотевший лоб снятой кепкой и повернулся к Матвееву, словно хотел чтобы Степан увидел его лицо и узнал.